Как я работала журналистом

Журналу «На Невском»- 15 лет, ровно половину этого срока я работаю в журнале.

В журнал «На Невском» я попала благодаря собаке бродячей, то есть «Бродячей собаке», где я читала стихи на своей вечеринке «В стиле 1913 года». Со мной Света Мазур делала интервью, потом мне предложили вести колонку о поэзии, а потом съездить в Москву к Виктору Ерофееву и поэту Пригову, сделать интервью с ними.

Самое страшное было вдруг ни с того, ни с сего набрать федеральный крутой номер телефона Виктора Ерофеева, у которого в 2003-2004 был лучший пик его жизни, ибо физиономия его обаятельно вела тихие беседы на центральном ТВ каждую неделю, и найти такие слова, чтобы сам великий автор почитаемого мною рассказа «Жизнь с идиотом» захотел со мной побеседовать. Я два дня мучилась, отлынивала, придумывала предлоги, чтобы позвонить ему через час, нет, через два, нет лучше вечером, а зачем вечером, лучше на той неделе… Но тут я вспомнила полезные советы какого-то ушлого американца, что для продвижения вперёд нужно сделать каждый день три дела, которые ужасно делать не хочется, но надо. И я вписала в свой день мучительный и судьбоносный звонок тогдашнему литературному боссу. Напряглась, и на вопрос с того конца эфира «А о чём мы с вами будем говорить?» выдала ему изящную фразу, в которой сплела название его произведений и своё, должное быть ему интересным ощущение сегодняшнего дня нашей культуры. Ерофеев оценил мою хитрую фразу и сказал: «Приезжайте! Запишите мой домашний адрес!».

Но потом оказалось, что это первое моё интервью со звездой было не самым страшным. Гораздо страшнее оказалось идти во дворец на Неве к Галине Вишневской, хотя к тому времени с кем мне только не приходилось общаться. Встреча была мне назначена на 10 утра, так как у энергичной леди, очевидно, весь день был расписан по часам с раннего утра. Накануне вечером я была на выставке у Глюкли и Цапли, после чего мы с большой компанией оказались в кафе, где заказали водку и закуску. Я сильно нервничала. Глюкля это заметила, я ей сказала, что завтра иду к Галине Вишневской. «Какой кошмар! Ты её не боишься?»,- сказаала Глюкля. «Очень боюсь!»,.- ответила я. «Мне кажется, она такая вся из себя царица, что у меня ноги бы подкосились, нет, я не смогла бы к ней пойти!»,- прикинула на себя мою роль Глюкля. «Да и я её так боюсь, что у меня все поджилки трясутся! Хотя я изучила её биографию и придумала много всяких вопросов»,- ответила я.

-Друзья! Ира завтра будет брать интервью у самой Вишневской!,- обратилась Глюкля к компании интеллектуалов, левых философов и радикальных художников.

-Это круто! Но какой ужас! Ира, тебе надо выпить водки. Лучше всего залпом стакан, это очень расслабляет нервы и снимает напряжение,- поделился опытом Саша Скидан.- Налейте ей водки и дайте селёдки!

Я поступила так, как посоветовали опытные товарищи, потом ещё повторила, но мандраж не прошёл. Наоборот. Надо что-то предпринять! И меня осенило. В 8 утра, когда я проснулась с распухшей головой и трясущимися руками, ногами и невнятным языком, я позвонила фотографу Мише Макаренко, который уже отлынивал от работы в журнале, так как нашёл работу повеселее на журфаке среди юных студенточек.

-Миша, а не хочешь ли ты сделать гениальные фотки Галины Вишневской у неё дома в царском халатике?,- запустила я лживую приманку.

-Вишневская? Да она не даст себя снимать!,- заметил практичный Миша.

-Ещё как даст! Мы её расслабим, заговорим, и ты станешь автором уникальной исторической фотосессии. Вишневская- это тебе не два пальца опплевать, как говорит Беломлинская.

-Ну ладно, во сколько и где надо быть?,- заглотил крючок Макаренко.- Через час? Ну ладно…

Мы подошли к парадному подъезду, дверь нам открыл типа швейцар, но без ливреи и со взглядом сибирского охотника. Вперёд я выставила Мишу, так как представила себе довольно живо, как кисло может огорчиться Галина Павловна при виде моей помутнённой физии, и как глаз у неё может загореться при виде рослого, статного и кудрявого фотографа, владеющего повадками светского льва и обольстителя. Хотя я пребывала в состоянии глубокого алкогольного отравления, но рассчитала всё верно. Галина Павловна повела нас в правое крыло дворца, усадила за длинный стол, сев во главе его. Я Макаренко выдвинула напротив, а сама села сбоку, чтобы быть не на свету. Понятно, что Вишневская наотрез отказалась фотографироваться, хотя выглядела она так, как иные в 16 лет не выглядят. Кожа у неё была бархатная, волосы выкрашены под вороново крыло, а глаза сверкали изумрудами. Одета она была типа в халатик, но он был какой-то весь восточный, весь перламутровый, как у падишаха. Миша начала угодничать, Вишневская ему снисходительно улыбалась, я исполняла роль серой проводной мыши, в нужный момент похмыкивая и вставляя уничижительные характеристики для соперниц певицы, чем вызвала её расположение к себе. Беседа завязалась, приняла живой и задушевный характер, я старалась сдерживать тремор конечностей, мечтая увидеть самого Ростроповича. Но, увы, он только шуршал в соседней зале, разбирая архивы.

Когда я шла к Вишневской, мне говорили, что главное- это ни слова не говорить об Образцовой, и наоборот. А то на этом интервью закончится. И вот вскоре меня отправили к Елене Образцовой, которая так мне нравилась в дуэте с блондином-пианистом Важей Чачавой. Я слушала, как работает Образцова с молодой певицей в зале, сама я сидела в коридоре рядом со служанкой примадонны, в чьи функции входило окормлять маленькую собачку с крашенными кудельками, в капроновом платьице и с розовыми бантиками. «Блин, вот у меня никогда такого нарядного платьица не было. И кудельки мои похуже выкрашены», - думала я. С Образцовой у нас возникло что-то вроде любви, так как ей понравилось, что я тоже очень-очень люблю нежного блондина Важу Чачаву. Вообще Елена Образцова- это очень живой и искренний человек, редкий в наших болотах и завидушках.

Потом я попала на великосветскую вечеринку в Константиновский дворец. Гвоздём программы была Елена Васильевна в роскошном вечернем платье, сначала пела она, потом какая-то пышненькая итальянка. В зале сидели жёны каких-то нуворишей и чиновников, были они как застоявшиеся козы, прикрывали голые спинки платочками из норкового меха. Фуршет проходил скучно, все тупо объедались, пока Елене Васильевне всё это не надоело. Она хлопнула водочки, стукнула кулаком по роялю, потребовала, чтобы кто-нибудь ей поаккомпанировал, так как музыкантов куда-то дели, похоже, что выставили за дверь. «Ну что, неужели никто из вас в детстве не учился игре на фортепьяно!»,- взывала Образцова к нашей новой знати. Увы, никто, кроме меня. Я уже собиралась идти к клавиатуре, с листа то уж наверное смогу сыграть, но откуда-то явился таки пианист. Образцова спела что-то типа «Вдоль по питерской», притоптывая каблучками, зажигая народ. У неё получилось…

Потом меня выгнали из Константиновского. Там проходила выставка Зураба Церетели, на пресс-конференцию пришли одни мужики, из женщин были мы с красоткой Оксаной Куренбиной. Зураб нам обрадовался, интервью вышло про любовь, потом все пошли на пиршественный обед, по части которых такой мастак Церетели. Я, как честный журналист, задержалась у картинок Зураба Константиновича. В это время все бессмысленные фуршетчики без всяких билетов прорвались в зал, а именно у меня девушки на страже потребовали пригласительного билета. «Ага, вы журналист? Журналистов мы не пускаем!». Из зала стали доноситься призывы: «Ира, иди к нам, мы тебе место заняли! Церетели будет тебе рад!», но именно на нас девушки-стражницы решили проявить принципиальность. За меня решил заступиться историк Лебедев, наложивший себе на тарелку уже целую горку осетринки-бужернинки. «А вы кто? А где у вас пригласительный?», - перекинулись с меня на правозащитника девушки. Пригласительного у Лебедева не было, хотя Церетели считает его своим другом и в личной встрече всегда рад ему. И вот нас с позором двоих изгнали с пира, хотя именно мы двое были самыми нужными людьми на пиру у Церетели- ибо я написала статью, а Лебедев помог продвинуть установление одной из скульптур Церетели в Питере. «А ну нафиг этот фуршет! Стройнее будем! Мы же историки жизни, у нас зато есть возможность осмотреть подробно парк и уровень реставрации!»,- сказал Лебедев, и мы с ним пошли гулять без всяких экскурсоводов и охраны по парку. Позолота на решётках облезла, кусок колонны отпал, а львы оказались пластиковыми. Ну и ну! Вот тебе и реставрация!

Одним из запомнившихся интервью было интервью с фигуристом Антоном Сихарулидзе. Он тогда был изъят из Питера на работу в Думу в Москву. Я, прямо с поезда, с утра заняла очередь в пункт, выдающий пропуска в Думу. С неба без единого облачка падал техногенный снег- какой-то серый конденсат в виде шариков. Очередь в нашу Думу меня поразила. Это были типа ходоки со всея Руси великой, какие –то невиданных пород русичи из глубоких и дальних провинций. Дело было перед Новым годом, люди эти стояли в длинной очереди в своих невиданных тёплых пальто с бобровыми воротниками, все сплошь в чёрных костюмах и белых рубашках, в идеально отполированных ботинках, в этакой униформе. Одна я была типа как медведь среди оленей в своей тигровой шубе с искусственным воротником под лилового опоссума. Меня ещё поразило, что вот у меня в руках полиэтиленовый пакет небольшой с блокнотом и ручкой, а у них у всех, у ходоков этих, какие-то большие пакеты под мышками, кто-то держал коробки с конфетами, банки с мёдом, каких-то рыб с хвостами. «Всё подарки князьям от вассалов»,- догадалась я. Дума меня поразила низкими потолками, это было какое-то тщедушное панельное тонкостенное здание, выстроенное во времена совсем аскетического минимализма, думать в такой Думе решительно было невозможно, так как мысли стукались о потолок, не взлетая с должным размахом на нужную высоту. Сам же Сихарулидзе показался мне этаким Дином Ридом, такой честный парень, патриот, с благими намерениями. На мои коварные вопросы о том, ну как же можно вот развивать всякий футбол-хоккей, когда во время матчей идёт реклама пива, ну что за программы такие, когда бесплатные кружки все вытесняются, а подростковые клубы прихватизируюися какими-то ужасными бабищами и мужиками с тупыми жевательными харями,- на эти вопросы, которые задавать для гламурного издания мне вовсе не следовало, Сихарулидзе только вздыхал и говорил, что да, вот это всё правильно, но никак нельзя иначе, потому что Думой приняты такие-то и такие-то поправки и законы, вследствие чего ну никак нельзя ничего хорошего для физкультуры и народа сделать. Я слушала Сихарулидзе и думала, что приеду и пошью коврик, на котором изображу, как всех членов вредоносной крючкотворной Думы выводят прямо гуськом в тюрьму. Не только после встречи с фигуристом у меня такое впечатление сложилось, но и от других встреч, что именно в Думе гвоздь уничтожения всех благих намерений сидит. Кстати, столовая в Думе оказалась так себе- вовсе не фантастически вкусной и дешёвой, как мне кто-то говорил…

Однажды Михаил Болотовский попросил меня сделать интервью с Никасом Сафроновым о казино. Моей попутчицей в Москву оказалась жена одного знакомого художника, высокая стройная блондинка, которая устала от роли домохозяйки и которая попросила брать её с собой на интервью в качестве фотографа, так как тогда у меня ещё фотоаппарата приличного не было, а у неё был дамский цифровой. Особенно она зажигалась внутренним огнём при мысли, что вот мы попадём в мастерскую красавчика Никаса. У Никаса увы всё было в жизни укомплектовано, его секретаршей была холодная блондинка русского типа, подавала кофе пышная восточная брюнетка, а вытирала тряпочкой пыль небольшая и рыжая, все дамы были любимого Никасом возраста- лет около сорока. Моя подруга вела себя так достойно, без обмороков или грубого кокетства, что все дамы Никса Сафронова оценили это по достоинству и сказали: «Как приятно видеть нормальных девушек из Петербурга, без всяких там…гм…». «А не могли бы вы оказать мне услугу- отвезти мою картину в Петербург на поезде, там вас встретят!»,- совсем впал в доверчивость Никас. Вскоре мы ехали на машине, которую вёл Юрий Лонго, я сидела с Лонго, а сзади Никас с Натальей, у нас над головами громоздилась гигантская картина московского художника. Никас сунул нам в карман неплохую купюру за беспокойство: «Девчонки, сходите в ресторан, я бы сам с вами сходил, но у меня сегодня весь день по минутам расписан!». Никас нас покинул, а Лонго повёз нас на вокзал. По пути мы подарили ему только что вышедшую в Москве мою книгу «Пение птиц в положении лёжа». Потом мы с Натальей ухайдакались в поезде, так как картина Сафронова никуда не влезала и грозила кого-нибудь пришибить по башке, упав с третьих полок. А Юрий Лонго прочитал мою книжку и стал моим поклонником, стал мне позванивать по ночам в Питер и и говорить о том, что мечтает сходить со мной в казино или ещё куда-нибудь. И я тоже вся размечталась, что вот Лонго вроде как с женой своей пухленькой развёлся, и я тоже пухленькая, и человек он солидный, настоящий жених, не то что питерские коты мартовские вокруг… Когда по телевизору сообщили, что Юрий умер, я ужасно расстроилась, надежда на весёлую московскую встречу с магом и чародеем грела меня своим угольком, и вот теперь он потух навсегда.

А с Никасом я ещё встречалась несколько раз. Однажды я уходила от него, в коридоре лежали всякие приглашения, какая-то девица названивала настырно и нагло, Сафронов на мой взгляд слишком мягкотело от её истерических нападаний отбивался. «А, кстати, куда вы сегодня вечером идёте?», - спросил он меня. «Я еду на Арт-Клязьму, я там должна стихи читать вместе с поэтами Родионовым и Емелиным!». «Не ездите туда. Пойдёмте вот сюда, там будут очень важные и нужные вам люди, у меня приглашение на два лица!». Я поняла, что вот оно, искушение. Что, увы, я уже знаю свой выбор, хотя понимаю, что я дура. Что ну никак я не пойду туда, где холостые богатые пожилые москвичи могут положить на меня глаз, а пойду с женатыми нищими и пьющими поэтами совсем в другое место, и почему я это сделаю- сама не знаю, такая уж у меня горькая судьбина. Умный и мудрый Никас посмотрел мне в глаза, всё понял и сказал: «А зря!». Я сказала: «Я знаю», и поехала на Арт-Клязьму куда-то в тьму-таракань какую-то чудовищную, где стояли пирамиды из бутылок с водкой, где всё было грубым, наглым, и было мне там неуютно и одиноко, к тому же сдохла батарейка у диктофона, и Дубосарский много мне чего наговорил яркого, но ничего не записалось. Да и картинки Дубосарского это были типа киноплакаты на фанере, которые рисовали рядовые художнички при совке, и как оно так стало, что этот Малевич стал самым дорогим, модным и продаваемым- да хрен его знает, что это такое произошло.

А обычно в Москву в командировки я ездила вот как. Приезжала, шла с вокзала к Всеволоду Емелину в церковь у Макдональдса, оставляла там под свечной лавкой свой почему то всегда тяжёлый рюкзак, потом шла в театр к Андрею Родионову, он спускался, мне выписывали пропуск, мы шли к нему в красильный цех, там я слушала новые стихи Андрея, читала новые книжки, которые кто-то ему приносил и которые ему нравились, насыщалась новым московским чем-то, чего в Питере у нас нет, дозванивалась до всяких московских звёзд. Встречи вечно назначались на конец дня, потом встречалась с этими звёздами, а вечером с Емелиным, Родионовым, Софронием, Даниловым попадала на московские поэтические вечера, такие же не очень интересные, как и в Питере, только что разве там народ был поярче, поразнообразнее и побогаче. Обычно всё заканчивалось чудовищным обжираловом в кафе, или распитием водки из пластиковых стаканчиков на скамейке среди берёзок посреди московских домов. Потом к ночи я добиралась до излюбленной мною гостиницы «Спутник» на станции «Ботанический сад». Часто туда я добиралась к часам двум ночи.

Однажды я шла среди лютого мороза по пустырю, и меня окружила хорошая стая собак, которые чего-то от меня хотели. Заводилой была лобастая тварь, угрюмо на меня лающая. Я смотрела ей в глаза и уговаривала пойти куда подальше, так как она красавица, умница, и т.д., но собака хрипло тявкала, скаля зубищи, а стая не разжимала кольца. Стоило мне сделать шаг, как собака норовила ухватить меня за ботинок, и мне приходилось дальше проводить с ней философские беседы и смотреть глаза в глаза. Так длилось уже 40 минут, мне всё это ужасно надоело, до гостиницы было метров 20, но как прорвать осаду? Тут на мою радость к гостинице стал приближаться ещё один загулявший командировочный, я указала главной собаке рукой на него и посоветовала заняться им, так как он вкуснее. Собака последовала моему указанию, псы окружили свежего мужика, а я запрыгнула в двери отеля.

И вообще- что такое звёзды, кто они? Пугачёва с Киркоровым, что ли? Тьфу, как это скучно! Мне хотелось сделать интервью с Ильёй Кормильцевым, который написал все знаменитые тексты «Наутилуса Помпилиуса», «связанные одной цепью», «в комнате с белым потолком», «но я хочу быть один», «гудбай Америка, йес». Утро я провела у Родионова в театре, там собрались его друзья, они курили кое-что покрепче, я вся продымилась и прониклась чем не надо. Сначала я заехала на работу к концептуалисту Льву Рубинштейну, он сидел в каком-то муравейнике из пишущей братии, он обрадовался тому, что можно на полчаса отлучиться, мы с ним вышли в курилку, Рубинштейн стал ко мне жадно принюхиваться, мне показалось, что он тоже чем-то таким набивает свою сигарку, и беседа вышла зигзагообразная, фантазийная. Дальше у меня в кофейне на Димитровской была встреча с модным московским челом Кормильцевым, возглавившим бешеное издательство «Ультракультура». За столиком сидело двое мужчин, один такой пухлячок в очках, другой с жёстким лицом, «вот она, ультракльтура и наутилус»,- подумала я про жёсткого. Но ошиблась. Человек с лицом Пьера Безухова и оказался легендарным поэтом и самым смелым издателем. Утренний дым как-то так въелся в меня, что чем дальше, тем его действие на мой мозг усиливалось. Кормильцев и его друг мне показались вообще находящимися под экстази, мы говорили о белых обезьянах, о чём-то героическом и насильственно моральном, будто мы герои романа Пелевина. Ах она Москва какая. К ночи я измочаленная сидела на вокзале, ожидая поезда, вся в необычной дрёме, сквозь которую пробивалась харя какой-то бабы в кудряшках, без сумки, значит воровка, вот и мент мимо неё шёл, и они перемигнулись, значит крышует- понимала я, но что-то где-то недопоняла всё ж. Когда я подала билет красивому проводнику в каракулевой шапочке, чтобы пройти в свой купейный вагон, выяснилось, что паспорт у меня украден.

«Ну и идите в милицию, а в поезд я вас не пущу!». «Как это не пустите! Пошла нафиг ваша воровливая Москва! Немедленно меня пустите, а то я у вас останусь без документа и денег, и вообще бомжом стану!». Я нашла журналистское удостоверение, и проводник меня всё ж впустил в купе. Перед этим Всеволод Емелин жаловался мне, что у него день назад украли паспорт, и теперь по нему, наверное, открывают фирмы-однодневки, берут кредиты, совершают афёры. «А у меня хотят отобрать квартиру!»,- почему-то так я поняла смысл украдывания у меня паспорта кудрявенькой бабой.

Я посмотрела на проводника каракулевого в синем пальто, и вдруг меня озарил инсайт- он связан с той бабой, это одна банда, и они хотят прописаться ко мне в паспорт. Надо что-то делать! Я вошла в купе, там сидело две женщины, и вдруг вошёл огромный качок, который на меня подозрительно смотрел, потом сразу стал со мной говорить о чём-то.. «Ага, вот и третий член банды! Подослан, чтобы меня задушить своими мускулами!»,- сразу всё про него я поняла. Я, улыбаясь, слушала его, но решила показать, что нечего дурочку ломать, я всё про него знаю. «Ты не про то говоришь! Ты чего такой здоровый то! А?»,- решила я его разоблачить. Парень ухмыльнулся застенчиво: «Да я спортсмен, качаюсь». «Ну-ну, спортсмен!». «Бандит-убийца, а не спортсмен. Нет, не дамся, жить хочу!». Я решила, что всю ночь проведу, запершись в туалете. Ну да, смешно, но зато не убьют. Я посидела в туалете, мне стало скучно. В коридоре второй проводник подметал метёлочкой ковровую дорожку. «Ага, да вот и этот с ними, их тут целая банда!», -поняла я. Легла на свою полку, надо мной спал амбал, под подушку я положила остро отточенный карандаш- если он наклонится надо мной, воткну в глаз. Утром туман марихуанный рассеялся, я никак не могла понять, как могла такие гадости думать про милого амбала и проводника в каракулях.

Вообще в работе журналиста много мистики. Вот ты хочешь с кем то сделать интервью, или кто-то очень хочет, чтобы о нём написали- и всё складывается в точку в нужное время. Или включаешь зомбоящик- и попадаешь совершенно случайно именно на того человека, о котором думал, узнаёшь нужную информацию. Однажды я в Москве в кафе познакомилась с редактором журнала «Хулиган», он предложил мне писать изредка статьи про питерских звёзд, их интересовал Вспышкин. Нужно было всё строить вокруг секса, и я поняла, что ну не смогу в этом журнале работать, не выходит у меня так углубиться в московский повышенно-сексуальный стиль. Но статья вышла, мне пришлось отправиться в редакцию журнала, которая находилась возле дома Льва Толстого в Хамовниках. Я шла с хорошей пачкой денег в кармане, размышляя о том, как же я дальше буду писать для «Хулигана», зашла в музей Льва Толстого, смотрела на пролёжанный гением литературы кожаный диван, на котором Толстой предавался могучему сексу, а на выходе из музея я нашла на дорожке огромный использованный презерватив. Я поняла, что это мне привет от Льва Толстого, и что с «Хулиганом» у меня не выйдет натуральной любви…

Одно из самых пикантных интервью на фестивале «Литература и кино» в Гатчине мне дала актриса Наталья Селезнёва. Она назначила встречу в отеле на предобеденное время. Я застала её возлежащую на широкой постели, и сидеть мне пришлось у её ног на краюшке. Я помнила актрису по фильму «Лёша Птицын вырабатывает характер», стало быть, сколько же ей лет? Выглядела она супер! А вот Алика Смехова выгнала меня из машины, внутри которой я пыталась на диктофон записать её размышления о папе Вениамине Смехове, об актёрской судьбе и всякой жизни. Мы с ней почувствовали антипатию такую, что мне казалось- ещё минута, и мы вцепимся друг другу в волосы и глаза, как дикие кошки.

Интересное интервью вышло с Владимиром Шинкарёвым. Он сказал, чтобы я приехала к нему к 9 утра на Васильевский остров. Стояла оттепель, панель превратилась в сплошной каток, а сверху свисали огромнейшие сосули. Я шла на какую-то линию, которую мне указал Шинкарёв, проклиная всё на свете, невыспавшаяся, с расползающимися как у лося ногами, под артобстрелом падавшего сверху льда. Дошла, стала лезть на какой-то там последний этаж без лифта. Дверь мне открыл явно не Шинкарёв, или он загримировался? Он сказал: «А здесь нет никаких Шинкарёвых!». Я ничего не поняла, но подумала, что это такой питерский митьковский юмор. В следующий раз с Шинкарёвым мы интервью делали по Интернету, ибо поняли, что тут было что-то нечистое… Похожая история произошла в Москве, когда мне встречу у метро с 16 выходами назначил звезда шансона певец Полотно. Я вышла на какой-то из 16 выходов, где почему- то не было указанного ларька, но там стоял роскошный джип, в нём сидел лысый чувак в чёрных очках. Он приоткрыл дверцу, я радостно метнулась к нему на сидение с криками: «Виктор! Полотно!». «Эх, другого ждёшь!»,- сказал дяденька и уехал.

А вообще хорошее интервью выстраивается по закону золотого сечения. Во-первых, выглядеть надо милой овечкой, нельзя сексуально одеваться, или выглядеть заумной, а то интервьюируемый испугается или будет не понимать, чего ты от него хочешь. Надо в первых вопросах показать, что ты знаком с жизненным путём звезды, польстить ему. Потом клиент расслабится, и тогда можно задавать острые и задушевные вопросы. Тут из клиента начинает бить фонтан, он говорит о глубинном, наступает катарсис, возникает дружеская симпатия, и всё заканчивается чем то вроде пения дуэтом.