Сергей Женовач, театральный режиссёр
ТЕАТР ВСЕГДА ЗА ЛЮДЕЙ
На сцене в театре Европы стояло множество старых железных кроватей. На них лежали люди в белых одеждах. Я смотрела на них и думала о тяжёлой судьбе актёров, которым холодно и неприятно наверное лежать на голых пружинах. Но потом проза Чехова в драматургическом исполнении так захватила, что уже о тяжести профессии мыслей не возникало. Алексей Фёдорович Лаптев в исполнении А.Верткова был так прекрасен, сложен, сумрачен, подавлен своей любовью к девушке Юлии Белавиной (О.Калашникова), которая не любит его, и ничего с этим сделать нельзя. Герои лежали в кроватях, ну как все лежат в своей судьбе до поры до времени, и встают изредка, в судьбоносный перекрёсток жизни, чтобы что-то сказать вроде как незначительное, но такое важное для развития дорожек жизни дальше. И так важно внимательно выслушать вроде как глупые и лёгкие мысли умирающей Нины Фёдоровны, или сумбурный спор молодых людей 19 века о судьбах России, актуальных и сегодня, и, может, всегда… Тяжкий отец-купец Фёдор Лаптев (С.Качанов) сначала вызывал ужас, а потом и в нём лопалась его натянутая струна жадности, похожая на ржавую пружину той кровати, на которой он лежал-бытовал. Очаровательная юная Юлия за три года замужества за нелюбимым человеком, прокручиваемым на сцене за полтора часа, набиралась на глазах мудрости, душа её взрастала через горе и бытовую мишуру. Концовка спектакля была такова, что многие в зале плакали. Хотя вроде всё кончилось хэппиэнд. Но столько было добра, света, любви и несовпавшего во времени счастья, что перенести это хладно было никак нельзя. Зрители, размягчённые, просветлённые, аплодировали долго и стоя. Если честно, то такого просвечивающего добром душу спектакля я не видела в Петербурге давненько.
-Сергей Васильевич, вот вы родились в Потсдаме. А вы чувствуете в себе что-нибудь немецкое, говорят, что место рождения откладывает отпечаток…
-Я родился в 1958 году, и как только родился, родители вернулись в страну. Папа был военнослужащим, и. решил перевезти семью в родные края, в Краснодар. Там я и вырос.
-Вы создавали театры, потом их теряли. Наверное, это тяжёлое испытание…
-Это не испытание, это жизнь. Я мало верил в вечные отношения и вечные театры. Скорее всего это история надуманная, и мы часто становимся рабами этой истории – что вот театр возник и должен столетиями существовать поколение за поколением. Мне кажется театр- это прежде всего люди. Театр - это искусство коллектива, ансамбля. Собирается группа людей, и пока они друг другу интересны, пока друг друга обогащают творчески, пока возникают театральные произведения, которые интересны ещё и другим, столько театр и существует. Когда это проходит, то театр становится врагом, не даёт людям работать. Театры должны быть лёгкими на подъём. Главное- не работать с несимпатичными тебе людьми. Есть такие обвинения: актёр предатель, режиссёр предатель. Если отношения исчерпались, творческие люди раздражены- зачем работать в одном коллективе? Если человек не востребован, то он ищет любую работу, а если он творческий, то ему важно не место работы, а качество этой работы, и он будет искать, где интересней.
-А переходы от одного театру к новому вам были трудны?
-Мучительны. Всегда хочется продлить прошлый период, и кажется, что должно быть ещё и ещё. Но единственное правильное- это не бояться перемен, воспринимать их как часть нашей жизни. Впереди за поворотом будет что-то интересное, другое.
-А ломку идеологий вы легко перенесли?
-Дело в том, что когда занимаешься театром, то живёшь параллельно стране, в какой бы ты не существовал. Когда ты занимаешься политикой, производством, то более тесно завязан с переменами власти. Театр всегда был в оппозиции, независимо от того, какая погода на дворе, какая власть на дворе. Потому что при любом строе, при любой власти, какой бы она ни была, есть обиженные, униженные и оскорблённые, и искусство всегда в стороне от власти, но близко к людям. Театр всегда за людей. Правда, в последнее время часто люди нашей профессии становятся частью власти.
-Признайтесь, а вам не предлагали стать депутатом, или вовлекали в какую-нибудь партию?
-Я человек, абсолютно не связанный с властью. Для меня главное - заниматься профессией.
- Меня поразило то, как вам удаётся создать такую атмосферу, в которой каждый человек высвечивается, каждый герой интересен. Даже зрители в фойе попадают в вашу волшебную ауру, становятся похожими на актёров и персонажей, кажутся необыкновенно загадочными. Для вас все люди, наверное, интересны, для вас, наверное, нет неинтересных людей?
-С одними людьми общаешься годами, с другими десятилетиями. Есть такие, с которыми отношения быстро исчерпываются, а есть такие, с которыми всё развивается долго. Я так по-человечески устроен, что не могу работать с людьми, которые мне неинтересны, или я им неинтересен. Людей только хороших не бывает, и нехороших тоже. В каждом намешено много всего, главное, какой стороной он разворачивается, а мы в общении его разворачиваем. Поэтому задача наша, чтобы зрители на спектаклях разворачивались к нам определённой стороной. Есть спектакли и фильмы, которые нас тёмными сторонами разворачивают. Мне кажется, что мы должны про эту сторону знать, но накачивать мускулы нужно другие, развивать нужно другие стороны человека.
-В личной жизни вы, наверное, тоже пытаетесь создать атмосферу в стиле ваших спектаклей, замедленную, глубокую, которая вам помогает работать с театром?
-Личная жизнь отдельно, а театр отдельно… Театр -это всегда компания, это люди, с которыми хочется идти на репетиции. Большая часть жизни моей проходит на репетициях, репетиции бывают трудные и сложные. Когда я работал в Краснодаре, в Гиттисе, в театре на Бронной, в студии «Человек», в Малом, во МХАТе, в мастерской Фоменко, мне всегда хотелось создать вокруг себя группу людей, молодёжи или группу ровесников, чтобы они вокруг тебя существовали, чтобы у них была возможность развития.
-От некоторых преподавателей слышишь жалобы, что ученики, дескать, отсасывают из них все силы и кровь…
-Тут всё зависит от интуиции. Потому что театр- это искусство компании. Нужно уметь сделать правильный набор, отобрать самых талантливых ребят. Если на курсе 70 талантливых ребят, это не значит, что все они станут талантливыми актёрами, так как талант может и спать, и скрыться, и затаиться. Непростая история - тренировка художественного начала в молодых ребятах. Нужно отбирать группу самых способных, и тогда менее способные начинают за ними тянуться, а если на курсе допущены компромиссы, допущены нетворческие люди, то получится мучение, а не педагогика… Нужно создать атмосферу для проб и ошибок, и студенты сами в ней двигаются, развиваются. Когда ребята интересные, ты начинаешь учиться у них, и возникает ощущение, что без педагогики жизнь невозможна. Нельзя всё время работать на отдачу, иногда хочется за кого-то порадоваться, за кем-то последить, у кого-то чему то поучиться.
Сейчас другое поколение. Наше поколение закомплексованное, словно говорящее: «извиняемся за то, что мы здесь, в этой жизни, появились». Эти ребята наглые, раскованные, весь мир должен быть раскрыт, потому что они хотят быть счастливыми. Они работают, они идут по земле. Часто достоинства являются продолжением ошибок, ошибки- стороной достоинств. У них учишься непосредственности, искренности, взгляду на мир, который в силу возраста и ограниченных возможностей не имеешь. Это взаимная учёба. Главное, чтобы было интересно, тогда педагогика- это не просто времяпрепровождение.
Часто я думаю, что с ними дальше будет Сейчас театры не заинтересованы в самостоятельно мыслящих личностях, которые пришли бы и заставили бы вокруг себя всё крутиться. Им нужно выживание, актёры, которые будут выживание их обслуживать. Очень редко образуются новые театры, и быстро они закрываются, так как начинаются проблемы с помещением, деньгами. Чаще молодые актёры попадают в готовые структуры, под которые им нужно подстраиваться, чтобы кормить семью. Начинаются компромиссы, через несколько лет талант уходит. В студенческой юности они парадоксальны, гениальны, им море по колено, а потом они сталкиваются с реальностью, и руки опускаются. Хочется помочь молодым сохранить себя.
-А вот вы считаете свой театр элитарным или нормальным?
-Я сначала брезгливо и насторожено к слову «элитарный» относился. Ну, как сказать: Бетховен, Бодлер, Пушкин, Беккет- они элитарны? Всё, что связано с культурой, требует усилий. Всё, что связано с нашими инстинктами, не требует никаких усилий. Нужно, чтобы мы поднялись над собой. Театр для меня это часть культуры, как библиотека, консерватория, концертный зал, музей. Сейчас мы снисходим до досуга, приятного проведения времени, а театр это вещь серьёзная. Прочтение книги требует труда, подготовки, работы души, встреча с природой, встреча с прекрасным художником требуют труда. Если на полчаса придти на выставку Коровина, то ничего не поймёшь. Надо почитать, подумать, посмотреть, потом посидеть, пропить кофе, подумать, опять посмотреть. Надо к встрече готовиться.
Мы стараемся не замыкаться в профессии, потому что, чтобы ставить трудные задачи в манере игры, стилевых особенностях, в репетиционном периоде, нужно не забывать и о зрителе. Есть гениальная формула: «театр для людей». Театр предназначен не только для развлечений, он должен оставаться драматическим искусством. Сейчас театр либо замыкается в лабораторию и ему не нужен зритель, либо он начинает всё сводить к тому, что зритель всё съест, что он глуп. Высокая литература и достойное воплощение нужны театру. Возьмём «Анну Каренину». Все понимают, что такое молодая жена и пожилой муж, все понимают, что такое общественное мнение, и эта история всем доступна и всем понятна, это вечные житейские ситуации.
- А как вы относитесь к опытам «новой драмы»?
-Чем больше театров, тенденций, направлений,- тем лучше. Я не сторонник того, что нужно что-то закрывать по идеологическим соображениям. Но должно быть точное соотношение театров академических, поисковых, экспериментальных. Надо понимать, где основное русло, а где русло, которое обогащает его. С этим плохо у нас. У нас либо так, либо этак, и возникает вкусовщина. Не должно быть только то, что модно.и популярно. Есть спектакли, которые поворачивают драматургическое мышление, поворачивают что-то в музыке, в поэзии. Сегодня, может, мало кто знает этих новаторов, но пройдёт время, как это было с Высоцким, и их узнают все. Лучшие спектакли опережают своё время хотя бы на сезон. Поэтому наш театр позволяет дышать спектаклю на несколько сезонов вперёд.
-Спектакль «Три года» по рассказу Чехова имеет американский хэппи энд, так как героиня наконец полюбила героя, и у них теперь 6 миллионов. Но как по-русски нежно, трепетно и глубоко герои шли к этому хеппи-энду. Да и хэппи ли этот энд? Герой не испытывает к своей жене той страстной любви, которая у него была… Как ваш театр воспринимают за границей?
-Я работал в Норвегии, ставил «Три сестры». Русскую литературу любят все. Толстой, Чехов, Достоевский близки многим людям независимо от языка, менталитета, национальности. Самое трудное норвежцам было понять проблему соотношения столицы и провинции. У них что Осло, что крошечный городок- разницы никакой. Пермь был прообразом городка, где разворачивается драма. И норвежцам было трудно объяснить, почему три сестры страдают, почему бы им не купить билеты и не поехать в Москву. Но есть общечеловеческое: не сложившаяся жизнь, чувство, что в прошлом и было всё настоящее, но туда уже не вернуться. Когда начинаешь разбирать, работать, то всё становится понятным. Для актёра сыграть Чехова- это часть жизни и профессии. Не сыграть Чехова- это значит, что что-то не так.
-Я всё думаю, как так вышло, что Чехов сто лет спустя стал самым понятным и нужным людям автором, не Шекспир, не Лев Толстой, а именно импрессионист, мастер полутонов Чехов… То ли люди сейчас расплодились чеховские, сомневающиеся в себе, в любви, в жизни…
-Великое видно на расстоянии. Чтобы понять, нужно, чтобы прошло время. Чехов сделал новую форму драмы, она интересна.. Чехов понятен, он всех волнует, он ставит трудные задачи актёрам, он поворачивается новой стороной всегда. Поставил спектакль- прожил какой-то кусок жизни в мире Чехова. Ты над ним трудишься, а он над тобой. Взаимообмен труда происходит.
-Может быть секрет обаяния- реализм Чехова, детали жизни, внутренней и внешней…
-У него фантастический реализм. У него другая реальность. Пьесы его ни в коме случае не бытовые и не натуралистические. Он неисчерпаем. Другое дело, трудно что-то новое увидеть в пьесе. Сейчас многие обращаются к его прозе. Его проза сценична, театральна.
-Расскажите, как вы из прозы делаете драму? Вы даже из дневниковых записок Чехова сделали драму с героями, с характерами, с диалогами, с сюжетом и финалом…
-В нашей студии всё создано по прозе, у нас есть разные ходы и приёмы, позволяющие выявить драматургию прозы.
-В спектакле «Три года» поражает сценография- на сцене груда угрюмых пружинных кроватей, из которых актёры говорят реплики. Но спектакль получился нежнейшим, полным воздуха, счастья и горя…
-Я рад, что
мне удаётся сотрудничать с потомственным театральным художником Александром
Давидовичем Боровским. Он главный художник, который сочинил весь наш театр, наше
го здание, его вид, его правила жизни. Это дом, куда приходят в гости.
-Поэтому в фойе зрителей угощают яблоками? откуда яблоки, расскажите!
-Наш театр- это бывшая фабрика братьев Станиславских, где Константин Сергеевич с братом Владимиром производили золотую нить, потом перешли на провод. А потом там возник театр, чтобы рабочие не пили. Станиславский часть дня во МХАТе проводил, а часть с рабочими занимался театром. Три года это длилось И мы восстановили театр, восстановили его взгляд на театр как на дом. У нас молодые билетеры в майках спектакля всех встречают, сажают за большой стол. На втором этаже есть отдельные столики, там можно уединиться. Когда идёт Чехов, у нас белые скатерти, варенье вишнёвое, малиновое или из крыжовника. Когда идёт Платонов, у нас тёмное фойе, на подоконниках свечи в кружках, гармошка играет, картошка, сало на столе. У нас шкаф в фойе стоит, там книги, которые можно полистать. После спектакля люди не расходятся порой, общаются. я часто выхожу к ним и вступаю в диалог. На спектакле «Записные книжки»…
-На нём в фойе нас встретили похороны героя Чехова, дамы и господа в трауре, оркестр грустный… И яблоки в корытах и тазах…
-Яблоки возникли на спектакле «Правда
хорошо, а счастье лучше». Мы решили всё действо перенести в пространство яблоневого
сада. Персонажи там постоянно жуют яблоки, счастливы, несчастливы- но по
-Вы тоже думаете, что правда это хорошо, а счастье лучше?
-Жизнь коротка, мы живём для счастливых мгновений. Каждый по-своему понимает счастье. Но счастье всегда мимолётно, понимаешь его, когда его потерял – кого-то или что-то. Что за жизнь, когда не чувствуешь жизни, не любишь её, борешься с жизнью… К смерти, что ли, торопиться? Счастье это и есть то, чем ты живёшь.
-Говорят, вас в театральной среде называют князем Мышкиным.
-У меня был спектакль на Малой Бронной, он шёл 3 вечера 11 часов, замечательный актёр Сергей Иванович Тарамаев играл Мышкина. Серега брал качества от меня, мою манеру говорить. На сегодняшний день пока нет того, кто лучше его сыграл бы княза Мышкина. Да, меня Мышкиным называют, я не злой, и ко мне привязалось
-А к фильму Бортко «Идиот» как вы относитесь?
-Не смотрел.
-А что вы думаете об экранизациях и вообще об отношении с литературными первоисточниками?
- Мне кажется, что надо идти в сотрудничество с романом, хозяйничать в нём. Фильм имеет право на авторство, так как книга- это другое. В кино и в театре великая литература- это повод для сочинения. Театр для нас это первично. Надо забыть, что это литература, но она -отправная точка. Если её не любить, не восхищаться, то ничего не выйдет. Надо больше себе доверять, искать свою историю, искать культурную версию.
-Большая печаль, что ваши филигранные спектакли могут посмотреть тысячи зрителей, но до массового зрителя ваш творческий продукт не доходит, как это может быть в кино… Может быть вам стоит делать записи спектаклей и показывать их по каналу «Культура»?
-Что, все фильмы Феллини и Бергмана дошли до массового зрителя? Да, есть ТВ, но оно имеет мало отношения к искусству, как и Интернет. А записи спектаклей- они убитые получаются. Чтобы снять хорошо спектакль, надо много денег, надо придумывать, как снять. Удач тут почти нет. Спектакль «Солнечный бой» (???) Пчелкин снимал в 8 камер, монтировали реакцию зала. Это огромный труд. Сейчас снимают репортажи со спектакля в лучшем случае. А при переносе спектакля в павильоны вообще становится грустно. Театр- это то, что происходит сейчас и сегодня, при этом зрителе. Камера же задаёт другой ритм, имеет другие средства выражения. Актёр работает на 500 человек, на партер, у него другая интонация, другая выразительность. Камере это запечатлеть невозможно.
-Вы нечастые гости в Петербурге…
-Мы третий или четвёртый тут. Мы счастливы, что играем в театре Льва Додина. Когда родился спектакль «Мальчики» в 39 аудитории в театре ГИТИСа, Лев Абрамович с «Братьями и сёстрами» как раз в Москву приехал. И в 11 ночи петербуржцы к нам пришли, полная аудитория была из студентов, мастеров, актёров. И мы потом сидели в кружке, говорили о Достоевском, чем близок, чем нет для нас чуть ли не всю ночь. Потом спектакль «Мальчики» мы привезли на фестиваль «Радуга» в Петербург, играли его здесь, и в каждой гримёрной актёры оставили записочки нашим актёрам. Потом мы играли здесь «Захудалый род», а сейчас мы три спектакля привезли очень разных.
-Публика в Москве и Петербурге отличается?
-Московская публика разная очень, есть премьерная, есть театральная. Когда спектакль живёт седьмой сезон, приходит другая публика. У нас, к счастью, театр одного режиссёра, всё заварено в одной атмосфере. На «Мальчиков» ходят молодые ребята,. на «Захудалый род» женщины 50-60 лет, на спектакль «Брат Иван» молодёжь. В Питере я тут почему то не вижу среднего возраста . Очень много молодёжи и удивительных стариков. Скажу ещё вот что, не ради дежурных комплиментов,- здесь у вас публика делает спектакль. Она настолько внимательно смотрит. Может, это Додин приучил публику внимательно и серьёзно относиться к тому, что происходит на сцене… Когда не дотянул- они замолкают, когда всё получилось- радостно вздыхают. Готовность к открытости удивительная. Могу говорить, что здесь играть радостно и счастливо.
-По нашему городу удалось погулять?
-Когда я учился наш педагог Роза Абрамовна Сирота возила нас сюда и водила по всем местам Пушкина и Достоевского, замысел «Идиота» из её прогулок возник, она нам показывала дом Настасьи Филипповны на 5 углах, дом Рогожина и Раскольникова. Все эти петербургские уголки в душе навсегда остались. В Москве же куча ненужной рекламы закрывает все дома.
-У нас тоже такое было, но мы боролись.
-Молодцы. Питер более строгий и стройный.
-Но всё же, кроме классики ничего современного вы не ставите?
-«Москва –Петушки» буду ставить. Это литература, обогнавшая время. Многое изменилось, мы по-другому к выпивке теперь относимся. Ерофеев- глубокий, циничный.
Я делаю спектакль в сезон, иногда два спектакля. Хочется делать то, что внутренняя горячка заставляет, делать то, что не сделать не можешь. У меня всё стихийно складывается. Книга «Москва-Петушки».не важно, когда написана, вчера, сегодня, два века назад. Хочется необычное пространство сделать. В Малом театре в декабре выйдет «Скучная история» по Чехову с Евгенией Глушенко и Соломиным. Я люблю Малый театр, это 4 спектакль, который я там делаю.
-А как вы отдыхаете, есть ли у вас каникулы?
-Я обычно был у родителей на родине, но они умерли, первый год я там был без стариков. Каникулы для студентов, а для нас- подготовка к новому сезону, отпуск для меня, чтобы читать, писать, думать. За год накапливается много того, что нужно прочесть. Иногда надо несколько раз перечесть одну и ту же книгу. Бывает, что раньгше не понимал. чего-то. Платонова до 30 лет я вообще не понимал, не чувствовал, а сейчас мурашки по спине и слёзы. А бывает наоборот- стал более спокоен к какой-то прозе. Каникулы для меня- активно-пассивный сезон.
Интервью Ирины Дудиной.
Фото с спектакля «Три года» на гастролях театра Женовача в Петербурге, в театре Европы Ирины Дудиной и из архива театра.
Октябрь 2011