Не только о моем отце, Револьте Ивановиче Пименове

1

Недавно я узнал о модном проекте «человек.doc». Это спектакль о какой-нибудь знаменитости: Марате Гельмане, Андрее Родионове, Олеге Кулике. Сначала знаменитость часами разговаривает с режиссером, тот пишет текст, а затем – главный герой исполняет сам себя на сцене, как ему велел режиссер.

Идея мне показалась странной. Думаю, потому, что для меня – все, с кем я общаюсь – герои такой постановки о самих себе. В естественных декорациях жизни. А что могло подвигнуть героев этого проекта терять время на такое действо? Интересно посмотреть, как меня будет играть актер. Но зачем говорить о самом себе по подсказке режиссера? Поставил себя на место главного героя. Поговорить о самом себе с интеллигентным, заинтересованный человеком – от такой приманки не откажешься. Но, выйдя на сцену, разумеется, отодвинул бы написанный для меня сценарий. Стал бы читать стихи. Показывать свою любимую геометрию. Рассказывать о тех, кого уже нет.

Потому я и пишу. «Твоему отцу исполнилось бы недавно 80 лет. Расскажи о нем»

Я не буду писать биографию. Дам несколько неслучайных мазков. А хронология, детали судьбы, перечень работ и много фотографий – на сайте http://volutare33.narod.ru

Вспоминая своего отца, я чувствую одну трудноразрешимую проблему. Как люди ухитряются видеть противоречия между долгом и свободой, между индивидуальностью и общим делом? Ведь очевидно же, что все это растет из одного корня. Или – горит от единого огня. Разумеется, если речь идет о подлинном, а не о подделках, призванных обмануть хотя бы самого себя.

Как-то я разглядывал послевоенные фотоальбомы. Наши и американские. Это были молодые лица. Меня поразило сходство: открытый, уверенный взгляд. Взгляд пионера. Не ленинской пионерии с брежневского плаката, а пионера-первопроходца. Люди с такими лицами добирались до полюса, выходили в космос, получали нобелевские премии. На лице – предприимчивость, вера в справедливость и честную борьбу.

Мой отец - из этого поколения. Война кончилась, когда ему было 14 лет. В Магадане, где жила семья: его отец - анархист, назвавший сына «Револьт» в честь парижской газеты великого анархиста Кропоткина, мальчишкой был с красными в гражданской войне, юношей в ЧК, откуда ушел во время НЭПа, разочарованный коррупцией; мать – завуч, учительница биологии и французского; в доме была библиотека русской классики, где не только Достоевский с Толстым, но и полузапретные Мережковский и Л. Андреев – война сказывалась мало. А в Магадан они попали по своей воле, из чекиста мой дед переквалифицировался в ветеринара, там была хорошая работа. Кроме того, в родных местах ему пытались пришить вредительство.

Мой отец подростком встает в шесть утра, учит языки, спит под одной простыней.

Нам трудно понять ту эпоху. Ее монолитность. Сталинская пропаганда была такой цельной и всеохватывающей, что сомнение в любой мелочи приводило к интеллектуальному взрыву. Казалось бы, вопрос о нотах СССР к Югославии десятистепенен. Решил молодой человек. что правительство СССР в этом неправо – ну и что? Но даже задать вслух такой вопрос – уже крамола, осуждая, или просто сомневаясь в каком-то частном случае – юноша показывает свое НЕДОВЕРИЕ партии, правительству и лично Сталину. И не только агенты НКВД-МГБ (названия тогдашнего ЧК) и их добровольные помощники так считают. Сам сомневающийся расценивает свое сомнение так. «Если Сталин неправ в одном он может быть неправ и в другом…» А мой отец уже видел в Магадане, как заключенных перегружали с баржи на берег. Как бревна. И только всегда верная политика партии могла бы оправдать такое. Но политика, оказалось, была не всегда верна. Плюс юношеский максимализм, тот максимализм, который виден на многих лицах тех лет. Плюс – казачья кровь, мой отец родом из шолоховских мест. В сумме – «мне каждое слово будет уликою…» (Н.Коржавин).

В 1948 г., уже студентом мат. меха ЛГУ, он выходит из комсомола. Власти прячут его в дурдом. Врачи находят у него переписанный от руки текст Горького. По своему невежеству – подшивают в историю болезни, как доказательство безумия пациента.

То поколение было самым книжным поколением России. Ведь мало было ускользнуть от гос. психиатров. Надо было убедить себя, что не псих! Надо же было на что-то опираться молодым людям, окруженным со всех сторон государством-сверхмонополистом. Любимыми философами моего папы стали Ницше и Шопенгауэр. Воздухом – русская поэзия от Пушкина до Гумилева. Он мог читать стихи часами, без перерыва. В 80-ые, знакомясь с арабистом, он со слуха переводил арабские стихи. Они пользовались одними и теми же хрестоматиями. В пятидесятые его исключили из мат.-меха ЛГУ за «крайний индивидуализм, выразившийся в изучении китайского языка на лекциях по марксизму-ленинизму». Тогда он едва не устроился преподавать математику где-то в Абхазии: «быть может за стеной Кавказа, укроюсь от твоих пашей, От их всевидящего глаза, От их всеслышащих ушей…»

2

Пора мне перейти от пересказа к воспоминаниям… Мне было лет шесть (я 1964 года рождения), когда у нас дома случился обыск. Из окна нашей коммуналки в Ленинграде, на ул. Войнова появилась голова чужого дяди и позвала меня домой. Я заупрямился: мне хорошо во дворе, и чего ради слушаться какого-то дядю? Пусть меня мама позовет. А дядя как раз и не мог позволить маме общаться со мной напрямую. Вдруг она скажет мне что-то, мешающее следственной работе. Я-то не схвачен, могу пойти, куда захочу, куда мама скажет и этим воспрепятствовать органам. Наконец, он меня убедил.

Вхожу в квартиру: кругом незнакомцы. Все завешано их пальто: «у нас гости?» «да.» «А кто они?» «Злые волшебники» Говорят, я перепугался, что сейчас они начнут извергать пламя, превращаться сами в пауков или превращать нас. Меня успокоили. В папиной комнате сидит серьезный и вроде бы не злой дядя, методично перекладывая книги. Некоторые книги он откладывает в сторону. Эта стопка растет и растет. «Папа, а зачем они откладывают книги?» «они заберут с собой, книги, где о советской власти правда написана, они – боятся правды» Я присматриваюсь: «а зачем они забирают Библию? – у нас были роскошные Библии, и на старославянском даже – Ведь Библия очень давно написана и не про них, а о Боге?» «Они Бога боятся». Когда я лет через двадцать пересказывал папе этот эпизод, он неожиданно смутился и запротестовал: «не мог я так пафосно сказать». «Еще как мог, пафос, папа – твоя стихия» - промолчал я.

А на следующий день мы с папой ехали на трамвае в баню. Отец на весь вагон объяснял, что советская власть плохая, и гонит тех, кто говорит о ней правду и любит Россию. Наш сосед робко вступил в разговор: «уважаемый, Вы правильно говорите, но стоит ли детскую душу смущать ?» «Не стоит, конечно, но если вчера обыск был, и сын все видел, что еще остается?» «А…»

Уже в 90-ые, допущенный к архивам ГБ-ФСБ я нашел его перехваченную записку из тюрьмы ко мне, шестилетнему. Крупными буквами на клочке бумаги он наказывает: «Слушаться мать и защищать ее. Потому что, мой сын, ты мужчина и значит - РЫЦАРЬ».

Арестовали его в 1970 году. Это был второй арест. Первый случился в годы хрушевской оттепели. Тогда он отсидел 6 лет, выйдя из лагеря, сделал стремительную научную карьеру: защитил докторскую диссертацию по геометрии (космологии), работал в престижном институте по специальности.

Бенвенуто Челлини лет 500 тому назад сочинил сонет о пользы тюрьмы. О том, как в выгребной яме ему явилось дивное видение Христа или Мадонны, и, выйдя он сделал по своим воспоминаниям великолепную скульптуру. Отец его хорошо понимал. Многие свои лучшие идеи он нашел в карцере. А сидя в во владимирской тюрьме в камере с бывшим подчиненным грозного Берии, он писал статьи для математических журналов. И делал наблюдения для книги по истории «Происхождение современной власти», которую напишет в 70-ые, в Сыктывкаре. Сокамерники помогали ему понять психологию высшего чиновничества сталинских времен.

Второй арест закончился ссылкой в деревню Красный Затон под Сыктывкаром, столицей республики Коми. Если вдуматься, какое странное название: «Красный затон». Примерно как «красное болото», «красная заводь». Я в эту деревню попал в весеннее таянье льдов. Моста через Вычегду и Сысолу (реки на слиянье которых стоит Сыктывкар, ранее Усть-Сысольск, место ссылки еще царских времен) не было. Немногие водители решались перебираться по тающему льду. Мы ехали на УАЗике, колеса были в воде, водитель держал дверь открытой: «если машина провалится – выпрыгивайте.» Думаю, ему нравилось пугать новичков. Отец выглядел необычно, бородатый, в ушанке, то ли в шубе, то ли в тулупе. Видно было, как он рад нам с мамой.

Коллеги математики скинулись ему на скромный домик в этом Затоне. Часто навещали и подбрасывали денег. Даже Окуджава как-то к нам заходил, ему дали адрес московские друзья. Заходил, но не застал, Р.И Пименов был на работе: лазал в «кошках» по столбам. Он стал деревенским электриком. Увлекся сельским хозяйством, как новой игрой. Соседи смотрели на это иронично, но не исподлобья. Помогали советом. Местный милиционер, у которого ссыльный был обязан отмечаться раз в неделю, никаких каверз не строил. ГБ-исты установили свою подслушивающую аппаратуру у самого пьющего соседа по улице. Местные, да и он сам в подпитии, быстро поделились с папой этой новостью. Наша собака застращала его собаку, хотя была меньше в семь раз. Никакого противостояния «интеллигенция и народ» я не видел. Хорошо было нам в Затоне. А мне, мальчишке – лучше всех.

Тогдашний президент Академии Наук Келдыш обратил внимание властей, что несколько расточительно для страны использовать Р.И.Пименова, видного ученого, уже обеспечившего отечественный приоритет в актуальных проблемах космологии - в качестве деревенского электрика. Его приняли на работу в КФАН (коми филиал академии наук). Отец обменял жилье в Ленинграде на квартиру в Сыктывкаре.

3

Иногда я шучу: если бы Хрущев был решительней в своих реформах: распустил бы колхозы, дал бы свободу церкви, смягчил бы цензуру, оправлял бы таких людей как мой отец не в лагерь, а в управление страной – мы бы сейчас жили бы при коммунизме. Если бы Брежнев в 1968 году не раздавил танками чешскую попытку социализма с человеческим лицом, а попробовал бы применить их идеи у нас – коммунизм уже не получился бы, а вот социализм построили бы. Горбачевские реформы опоздали, теперь у нас выходит лишь карикатура на капитализм. Разумеется «коммунизмом» и «социализмом» я называю идеалы, то лучшее, что о них говорили.

Мой папа писал, что культ комфорта, начавшийся с конца 60-ых, сделал то, что не смогли сделать сталинские репрессии – уничтожил русскую интеллигенцию как социально значимое явление. Не знаю прав ли он. Наша квартира в Сыктывкаре, на последнем этаже сталинского «дома со шпилем» стала «местом культурного досуга» и для подростков и для профессоров. Отец мог читать часовые лекции по истории земельной реформы при Столыпине или особенностях стихосложения Маяковского без подготовки. Варьируя стиль сообразно вкусам и образованию слушателя. «С горбатым и говори по горбатому.» (Ницше)

В полемике он был как рыба в воде. Или – как волк в овчарне. На него часто сердились: он был бескомпромиссен. Его волновала тема обсуждения, а не то, как он выглядит, и понравятся ли его слова собеседнику. Как он говаривал: «моего отца укусила бешеная собака. Мне передались ее гены». Я долго не понимал, что возможен другой стиль обсуждения. А что собеседников может вовсе не волновать ни истина, ни заявленная тема, я догадался лишь в 90-ые, на политических мероприятиях.

К концу семидесятых он написал большую книгу «Происхождение современной власти.» О русской государственности с декабристов до Брежнева. Сыктывкарский быт к тому времени устроился прочно. Перемен к лучшему в стране не предвиделось. Сахаров был сослан в Горький, советские войска вошли в Афганистан, Андропов умело подавлял всякое вольномыслие в стране, всякое по-настоящему патриотическое движение. Публикации в математических журналах резались цензурой. Даже ссылки на Р.И.Пименова в чужих работах давать «не рекомендовалось». Но к нему порой приезжали ученики, геометры и физики из разных городов, за свой счет, я мельком общался с ними. Бывали у нас и другие гости: новых политзаключенных привозили в Коми республику, на свидание к ним ехали их родные, кого-то напротив освобождали – все проездом останавливались у нас. В этих встречах, разговорах, взаимопомощи и формировалось мое понимание России. Грустное, но не безнадежное понимание – глядя на людей, не творящих никому зла, но рискующих своей судьбой ради родины, я верил – Россия жива, жива в них. И сейчас, вспоминая то время, я вспоминаю отрывки из Евангелия: «Блаженны алчущие правды… Блаженны изгнанные за правду…»

Самым значительным событием в будущем нашей семьи тогда предвиделся арест Револьта Ивановича, за ту самую книгу по истории. Предыдущим его большим произведением была книга «Один политический процесс», о его первом аресте в 50-ые. Он показал ее в 60-ые друзьям, тем кто вместе с ним тогда боролись за свободу и здравый смысл. Теперь, повзрослев лет на десять, друзья хором сказали: «Нас всех посадят. Тебя первого за эту книгу. Надо все экземпляры немедленно уничтожить.» Только один из них, историк и социолог, в 90-ом он снова встретится с моим папой уже на съезде депутатов РСФСР, возразит: «нет, все экземпляры жечь нельзя. Один надо хорошо завернуть и закопать в надежном месте. Выроем в нужный час.». Это было паникерство. За то, о чем рассказывалось в этих мемуарах, все уже отсидели.

Но машинопись «Происхождение современной власти» в самом деле была очень крамольной. Со студенческих лет его принципом было делиться знаниями. Он выступал перед друзьями о геометризации лингвистики, о народовольцах и Гапоне, о Большом взрыве и Большом Доме (который на Литейном). Эта книга стала большим взрывом исторической мысли 70-ых годов. Она подрывала не только штампы советской пропаганды. Она подрывала исторический догматизм всех видов: от марксизма до Солженицына. «Историческое познание через эмпатию (сопереживание) и психологическую реконструкцию событий» - так бы я назвал основной метод этого труда. В применении к истории КПСС и СССР это означало, как он сам неоднократно писал: «метод Эркюля Пуаро».

«Ходить бывает склизко, По камешкам иным, И мы о том, что близко, Пожалуй, умолчим» писал в шуточной истории государства российского А.Толстой в 19-ом веке. Р.И.Пименов не молчал о «близком» к нему, о советских реалиях 70-ых годов прошлого века. Последняя глава книги была предложением властям нового политического курса: освободить политзаключенных, смягчить цензуру, привлечь «диссидентов» к решению проблем страны. «Сообща мы может быть сумеем вытащить Россию из того хозяйственного тупика, куда ее завела история…». К тому времени он был уверен, что перемены в стране могут начаться только сверху, и считал, что каждый день «ничегонеделанья» умножает трудности. А принцип «чем хуже, тем лучше» (т.е. чем хуже будет в стране, тем лучше, потому что народ быстрее скинет большевиков) всегда был ему чужд.

Он понимал, что арест – самый вероятный ответ на такое предложение. И как-то гуляя - дома мы не могли говорить свободно из-за микрофонов ГБ – делился со мной: «Первый суд, в 1957 году мной воспринимался как праздник. Я открыто излагал свои мысли и видел, что сидящее в зале их принимают, сочувствуют мне и нашим идеям, стараются помочь. А второй раз, в 1970 суд и следствие были лишь ужасно скучны. Сейчас, если меня посадят, это будет уже на всю жизнь. Выйти мне не дадут…» В начале 80-ых он вспоминал Стругацких: «Массаракш! Каждый раз выходя из дома я прощаюсь…» («Обитаемый остров»). Массаракш! это было как раз про нас!

Но у Андропова был иной сценарий. Менее прямолинейный. По сути он использовал древнюю систему заложничества. КГБ годами собирал материал на моего отца, уважая, как ни странно некоторые юридические формальности, а тем временем – меня выгнали из университета и отправили в армию (заложник номер раз), папину подругу в Петербурге арестовали и отправили в ссылку под Читу (заложник номер два). Р.И. Пименов оставался на свободе, хотя уголовное дело против него прикрыли только в 1987 г.

У сикхов, народности в Индии, есть обычай: мальчику отец вручает меч, чтобы сын сызмальства знал: высшая честь – защищать родину и веру. Отец воспитывал меня как сикха, а нашим мечом в те годы было слово. И страх врагов из КГБ перед ним доказывал, что врагам оно острее меча. Подростком я перевозил из Ленинграда в Сыктывкар тяжеленные чемоданы с запрещенной литературой. В армии – отказался от присяги советской власти. Позднее – составлял коллективное письмо в защиту Сахарова. Так я выбивался из роли заложника, навязываемой нам властями. Отец у берегов Вычегды, вспоминая свою молодость, делился со мной: «Юным я рисковал, а родные за меня волновались. Не слишком-то я считался с их волнением. Теперь я лучше их понимаю, волнуясь за тебя…Словно бы человек должен прожить одну ситуацию, но в разных ролях.»

4

Когда с сумбурными речами вышел на площади небывало подвижный генсек из ставрополья и начал то рубить виноградники, то вводить «госприемку», то ослаблять цензуру, мой отец, следуя методу Эркюля Пуаро, заинтересовался: «а не Суслов ли (главный идеолог в СССР на протяжении десятилетий) - настоящий отец М.С. Горбачева: как бы тот без блата, из оккупированных в войну территорий, поступил в МГУ на юридический факультет в 40-ые? Как бы он сделал такую стремительную карьеру без мощной невидимой поддержки?» Впрочем, на версии тайного отцовства Суслова, подтверждая которую он следил за его перемещениями времен рожденья Горбачева, Р,И. Пименов не настаивал. А вот в том, что «перестройка» - ловкий маневр, для получения западных кредитов – был уверен. Много сладких песен слышал он от КПСС за десятки лет!

Был принят новый закон о выборах на съезд народных депутатов СССР и молодые сыктывкарские друзья Р.И. Пименова предложили: «Револьт Иванович, а не хотите ли Вы попробовать баллотироваться? Люди пойдут за Вами, мы поможем.» Отец, особенно и не вслушиваясь, бросил: «да ни одно окружное собрание не выдвинет меня.» Правы оказались его молодые друзья. Выдвинули, и самые разные. Однажды он победил в заводской среде на таких «промежуточных выборах» Б.Н. Ельцина, который тогда посылал представителей по всей стране, испытывая свою популярность. И началась новая, последняя, эпоха в его жизни. Короткая эпоха славы и победы.

Раньше его трибуной был диван. Он читал лекции гостям лежа. Или сидя на кухне в экзотичном халате. Теперь - выступает публично. По космологии – в сыктывкарском университете (раньше это было ему запрещено). По истории России – в клубе. С площадей – о злободневности, и о том что «дух нашего прошлого, не только последних семидесяти лет, но всей многовековой истории не отлетел от России!» У него часто берут интервью. Бюрократы от науки вернули ему докторский диплом (защитил-то он диссертацию 20 лет назад, перед вторым арестом, но диплом все эти годы не выдавали). Сахаров приезжает в Сыктывкар поддержать избирательную кампанию Пименова. Избирательный штаб заставляет его ходить только в «правильном» костюме. Свою свободу от галстука Револьту Ивановичу удалось отстоять. Он – резко худеет. Врачи не находят ничего опасного, мы решаем, что дело в перемене образа жизни. Весной 1990 он избран народным депутатом РСФСР. (На выборах депутатов СССР он проиграл во втором туре).

В Петербурге последний раз мы встречаемся летом 1990. Я тогда был страшно рад за него, но сам «повесил вывеску поэта», штудировал богословие и чуждался политики. Еще раньше он, послушав мои стихи, сказал: «Плохо дело. Поэты у нас в России дипломов не получают, даже если ты будешь образован на три университета». Впрочем, не просто было его порадовать, когда восьмилетним я выказал способности к алгебре, он закрылся в комнате и повторял сумрачно: «Ужас… Мой сын будет математиком». Но я отвлекся: попрощавшись со мной тогда у Финляндского вокзала, он по-мальчишески побежал за автобусом. Даже издалека я видел его радость от того, что ему еще доступны такие мускульные усилия.

Он работал в Конституционной Комиссии. В основном над разделами о федерализме и правах человека. “Граждане России свободны и ОТВЕТСТВЕННЫ» - если не писаную норму, то такой дух хотел он внести в новую конституцию. По рассказам соратников – уже в шесть утра раздавался стук его пишущей машинки. Это был режим дня его юности. Осенью 1990 он уже не может работать и ложится в больницу. У него находят рак, и признают неоперабельным. Проходя к нему по ухоженным коридорам привилегированной больницы, я читал в глазах врачей безнадежность. Но его направляют в немецкую клинику, где оперируют, и не находят метастаз. Он поправляется после операции, шлет мне открытку из Берлина, обсуждает будущее путешествие по Германии и неожиданно умирает от послеоперационных осложнений 19 декабря 1990.

5

Мне было радостно вспоминать об отце. И даже печаль, печаль о преждевременном уходе его – он не дожил полугода до шестидесятилетия - была светла. Ведь мало кому достается такая жизнь: дерзкие мечты, борьба, гонения и творческие успехи, а в конце – признание и слава. Мальчишкой он спорил со своим отцом о том, какой должна быть конституция России, перед смертью – писал конституцию России на деле. Но мне было трудно начать писать этот рассказ. Потому, что думая об отце, я не могу не думать об отечестве, о России. Мне больно и стыдно.

В августе этого года исполнится 20 лет со славного августа 1991 года, когда сбылась мечта поколений, сбылось то, за что мой отец боролся всю жизнь: пало всевластие большевизма. Россия стала свободной. Но я уверен, что никто не будет с искренним весельем вспоминать эту дату. Потому что нам – больно и стыдно думать о том, что случилось потом. Как были обмануты лучшие надежды народа.

Мы легкомысленно доверили власть людям, говорившим вроде бы правильные слова о свободе, демократии, частной собственности. Мы даже простили им их прошлую карьеру в КПСС. Но мы были невнимательны. Мы не вслушались в то, что правильные слова они говорят слишком бойко. Мы не всмотрелись в их лица. Мы покупались на самую наглую риторику. Мы подумали: «мы вышли площадь в решающий час», а дальше все устроится само. И к власти пришли мародеры. Им было мало того, что в нищей стране за несколько лет они сколотили миллиардные состояния. Они сочли себя элитой нации и стали с захваченных ими телеканалов учить нас жить. Премудрость их была проста: если человек живет честно, то он – лох. У лоха грех не отобрать и последнее. «Весь мир так живет, и всегда жил только некоторым удается это скрыть. А мы – не скрываем.» И многие даже им поверили, восприняв это как последнюю мудрость мироздания. Другие же выругались, перестали ходить на выборы, решив, что разбираться в сорте отбросов нет никакого смысла: «политика – грязное дело». Грязь же, которую мы брезговали чистить, постепенно заполоняла все вокруг.

Массаракш! Мой отец не за это боролся! Массаракш – я рад, что он этого не видит!

Массаракш! Я-то сам это вижу. Мы все это видим. Что мы сами говорим о себе? «Россия вымирает, русских становится все меньше. Россия в обвале. Заводы не работают. Кругом коррупция. Медицины нет. Образование деградирует, наркомания растет. Леса вырубают, а поля – в сорняках или в мусоре. Власть превратилась в коллективного Брежнева. Верить никому нельзя…» Признаться, говорят у нас это так часто и так настойчиво, причем порой столь преуспевающие люди, что хочется спросить: «если в России все так плохо, то почему у Вас-то все так хорошо?» Отшутиться-то можно. В черном юморе наша страна впереди планеты всей. Но глаза не закроешь. Можно, конечно, объяснять экономические трудности трудностями переходного периода. Призывать к терпению и повторять: «лишь бы не было Гулага и войны.»

Но где русская поэзия современности? Когда-то чистая, родниковая, проза? где наши изобретатели? Ученые? Почему свобода не принесла нам культурный взлет? А вот здесь я не столь пессимистичен. Я верю, что не оскудела земля наша талантами. Они, как и истина, всегда «где-то рядом». Стоит искать их, а не инопланетян. У нас не талантов мало, у нас нет хорошего искусствоведения, научной среды, издательская политики культивирует дурной вкус, и потому талант часто развивается коряво, а общество лишено плодов его труда. Один посильный каждому рецепт восстановления Россия я знаю давно: увидел что-то хорошее – расскажи другу, дай ссылку в интернете. Не скрывай, не молчи, делись! Все духовное возрастает, когда им питаются. Этот простой рецепт есть лишь следствие принципа Р.И. Пименова: «делиться знаниями». Этот принцип дважды привел его в тюрьму, нам такое не угрожает.

Охарактеризовать его политические взгляды не так-то это просто: ни разу я не слышал от него, что он борется за «конституционную монархию», «российскую империю», «либеральную демократию», «национальную демократию». Все это могло быть для него лишь средством, а цель: свобода и достоинство России. Первой задачей в его время было – освобождение России от всевластия большевизма (в 50-ые он готов был согласиться на «конституционно-коммунистическую партию»). В этой борьбе он всегда считал, что «один шаг практического действия важнее дюжины программ». Поэтому среди его друзей были и крайние русские националисты и либералы-западники. В политику его вели не доктрины, а моральный императив.

В юности он увлекался анархизмом. Перед смертью он был куда ближе к А. И. Солженицыну, и высоко ставил его работу «Как нам обустроить Россию», хотя и был не согласен с отдельными тезисами. Считал призыв Александра Исаевича к украинцам о единстве несбыточным. Впрочем, он писал тогда о том, что «хотя политические ветры сегодня гонят республики СССР от России, и не стоит с этим бороться, но есть глубинные течения, которые снова будут приближать к России».

Я не знаю, какое место он занимал бы в сегодняшней политической борьбе. И даже – участвовал бы он в ней или нет. Быть может, он вернулся бы к космологии, писал и преподавал. Но в одном я уверен – он не отвернулся бы от современной России с высокомерным презрением, не назвал бы народ «быдлом», не встал бы вместе с циниками, повторяющими за великим поэтом «К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь, Наследство их из роды в роды – ярмо с гремушками да бич!». Потому что духи «уныния, праздности и любоначалия», от которых остерегает древняя православная молитва, не имели над ним власти.

Закончу я рассказом о его привете, дошедшим ко мне через много лет после его смерти. В двухтысячные годы я неожиданно увлекся новыми разделами геометрии. В конце-концов это привело меня к открытию законов эстетики. Литературы об этих разделах было мало, ближе всего была книга одного немца, Бахмана «Построение геометрии на основании симметрии». Я читал ее, удивляясь, что столь простая идея стала реализовываться так недавно. И, вздрогнул, заметив фамилию переводчика с немецкого: Пименов Револьт Иванович.

Пименов Р.Р. СПб 2011 г.